ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Примерно через месяц после начала занятий формируется группа лидеров, которым язык по каким-то причинам дается легче, чем остальным. Отстающие почти сразу объединяются по принципу «против кого дружите?» На уроках эта группа постоянно и напряженно ловит подсказки успешных, не испытывая при этом ни малейшей благодарности. Все их прочее существо с плохо скрываемой агрессией чурается контактов с лидерами, не упуская случая укусить кого-то из них за пятку.

[Дебют]Аллель

ПИСЬМА ИЗ МААЛОТА

Маалот моей души. 11.07.2011

 Уже скоро месяц, как я живу в Израиле. Прилетела на ПМЖ 14.06. и поселилась в Маалоте.

Пока ехала из Бен-Гуриона на Север, заснула в жаркой маршрутке. А проснувшись, поймала за хвост странную сонную — не мою? — мысль: я везу тебе, Израиль, себя в подарок. Может, это мысль поймала меня? Но, с другой стороны, от первого лица сказано. И чувствуется за этими словами, что подарок я вполне драгоценный. Не очень-то скромно получается… Ладно, посмотрим.

Жизнь в Маалоте, как я успела понять, крайне похожа на фильм «День сурка». Каждый день одно и то же: кричащие голоса на иврите, или еще хуже — по-русски с биробиджанским акцентом. Это за одним окном — с той стороны квартиры, которая выходит во двор. И вечные оттуда кошаче-кухонные запахи. С другой — каждый день крыши, деревья, горы охладевающими слоями в бесконечность, вечный круговорот теней и солнца в небесах — восходы, закаты, облака. Дом на крутой горке, оттого и получается такое раздвоение его личности. И моей тоже. Целый день перемещаюсь от компьютера с горной стороны к холодильнику и плите на стороне кошек. Самое интересное, что меня это совершенно не раздражает. Это нормально — это соответствует принципиальному двуличию человеческой жизни, которое уже не вызывает у меня романтического протеста. А раньше как я страдала от этого!

Вообще, меня здесь все устраивает. Мне здесь хорошо. Может два или три раза заставала себя в легком негативе, и то, в основном, в период первичного обустройства, как раз по причине множества хозяйственных забот, покупок, общения с официальными инстанциями и всяческого упорядочения внешнего пространства. А так — хорошо мне.

Как следует из того фильма про день сурка, у живущих в бесконечно повторяющемся дне закономерно возникает желание наверстать упущенное в жизни — кое-чему подучиться, реализовать всякие заветные мечты, на которые не было времени в быстрой смене прежних разнообразий… Хотя в моих дачных подмосковных Заветах тоже, вроде, хватало тихих дней… Но как-то не шло у меня там… А здесь, вдруг, что-то хорошее и сильное вернулось из юности — легкость, смелость, независимость…

Между горами и кошками есть у меня небольшой салон, — здесь так называют комнату для приема гостей, в которой обычно нет кроватей. Здесь я ставлю себе цветы в стакане и пишу их акварелью! И уже писала акварели из окон! Вот, тоже заброшенное дело, к которому не решалась приступить на даче при всей тамошней своей свободе и красоте окружающего пространства. Почему? Здесь тоже часа два ходила кругами вокруг цветов в стакане, раскладывала разные рисовальные принадлежности, что-то жевала, присматривалась — робела перед цветом. Рисовать все-таки не так страшно, а цвет усложняет информацию в разы и даже порядки. Такой на тебя шквал обрушивается волна за волной — только успевай махать кисточкой. Из этого невозможно вынырнуть.

Когда отловила в себе этот страх, подумала: чего я боюсь? Это же замечательное, абсолютно медитативное, состояние, когда думать уже некогда — просто невозможно, только глаза работают. Ну, не получится, ну, не понравится мне цветовая запись моей медитации — так выброшу на фиг! И напишу еще. И еще выброшу. И снова… Да Боже мой! Своя рука — владыка. Я ж не для дяди это делаю. К тому же мне просто интересно, как через тридцать с лишним лет я могу — конечно, могу! — вернуться к живописи, и что из этого выйдет. Так сама себя взбодрила, и опять мне стало хорошо и свободно.

Еще у меня теперь новая медитация. Иногда среди дел зажмуриваюсь и говорю себе: Я есть!.. И такое чудесное чувство в теле, как будто оно — тело — истаивает в пространстве, расширяясь невесомой тканью, плывет и собирает в себя всю жизнь-бытие, наполняет свою бездонность безмерностью мира и радуется до слез. Вот такая замечательная маленькая медитация. Рекомендую. Понятное дело, кайф этот не от слов, а от их внутреннего субъективного наполнения. А наполняю я их простейшей мыслью, которая мне тоже плохо давалась прежде, а тут — легко и непринужденно: Я есть Бог! И это так естественно! Ведь мы существуем друг для друга: Он — на одном конце оси мира, Я — на другом (как и каждый, как и каждая!). И вот так, чувствуя эту соединительную ось, глядя в глаза друг другу, мы постоянно взаимно притягиваемся и становимся, как прежде, как задумано нами — Одно. ЭхаД! Как я раньше этого не понимала, не чувствовала?! Совсем глупая была.

Может, эти смелые перемены во мне от земли Израиля? От ее физической и временной глубины-высоты, вопреки всей провинциальной сурочей жизни, которая суетится на ее поверхности… Пока не знаю. Поживем — увидим.

До новых встреч в эфире

Ваша Аллель

Растения. 20.07.2011

Кто-то из знакомых спросил недавно: что больше всего нравится в Израиле? Ответила: растения. Сказала так, не думая, просто мысленно оглянулась, чтобы различить сознанием, откуда приходит самая значимая информация, самый острый для чувств ее укол.

Вот иду по улице, а по бокам стоят они. Стоят плотными стенами, так что не пройти среди них и даже руку не просунуть. Ходить не могут — ползут очень медленно. Говорить не могут — разве что шелестеть. Но полны жизни и огромной силы. И когда прохожу мимо, то невольно трусь об эту жизненную полноту, зачерпываю на ходу этой силы и наслаждаюсь. И тогда, глядя на сплетенные стволы и ветви, на узоры листьев и фонтаны хвои, ловлю в себе необычайное волнение и вопросительный трепет.

А ведь они еще и цветут! О, эти фантастические цветные конструкции, сложно слаженные из чего-то тончайшего, почти нематериального, связанные в соцветия, дрожащие на ветру… А синие акации в июне?! Когда под ними, как отражения в воде, расползаются фиолетовые лужи опавших лепестков. Цветы можно рассматривать бесконечно: эти их упоительные скручивания и скругления, складочки и прожилки, исходящие из сердцевины, волнующие переходы цвета, ворсинки-тычинки и осыпающаяся пыльца…

Тут моя душа и вовсе немеет в восхищении, потому что ясно чувствует присутствие Бога-Художника. Это сотворил/а, конечно, женский аспект Бога, со всей его/её нежностью и чистотой, со всей бесконечной фантазией, безоглядной смелостью решений, абсолютным чувством ритмической гармонии и необъятной любовью. Цветы с их смиренной привязанностью к своему стеблю, скоротечностью немыслимой красоты и постоянством ее повторений так ясно и просто выражают женское начало Всевышнего. И, как венец цветения, как невидимое дополнение внешности, как скрытый смысл вечно-женского — волнами расходящийся аромат.

Иногда специально остановлюсь, прислушиваясь и принюхиваясь к силе какого-нибудь куста или дерева. И вдруг такое чувство, что рядом стоит кто-то очень большой, опытный и глубокий. Есть такие люди, от которых постоянно исходит поток жизненной силы и мудрости, откликаясь в нас парадоксальным двойственным чувством, в котором покой и утешение вечностью соседствуют с пробуждением внезапной смелости и желанием действовать.

БаАрэц заметно особое качество всей растительности. Во-первых, устрашающие размеры. То, что в России мы привыкли видеть в комнатных горшках — фикусы, кактусы, алоэ и аспарагусы — здесь вырастает в огромные деревья и кусты, не сразу даже узнаваемые в силу их нового размера.

Во-вторых, зеленый цвет здесь — темный он или светлый — всегда плотный, полный, даже тяжелый, внутренне активный, напитанный силой земли. Это ощущается именно как сила земли, несколько противореча смутным школьным воспоминаниям о сотворении хлорофилла с помощью солнечного света. Конечно, солнце делает свое дело, но почему-то в разных местах при одной и той же освещенности зелень разная по насыщенности цвета и силе, от нее исходящей. Такое истечение силы через растения, как в Израиле, я встречала прежде только в Узбекистане, точнее, в некоторых вполне конкретных местах Узбекистана.

Растения обнаруживают, то есть, буквально выводят, поднимают наружу силу земли. Здесь даже правильнее сказать, Земли. Они стремятся вверх, вздымаются, ползут по стенам, вьются по стволам других растений, проникают сквозь чащи друг друга к свету, иногда протискивают сквозь заросли чьих-то листьев свой стебель, и там, на свету раскрывают свой единственный цветочек.

По тому, как непрерывно из любых положений, во что бы то ни стало, они себя продвигают, можно судить о страсти и направлении стремлений самой Земли. Из горячих глубин поднимается к поверхности ее тяжелая сила, вздымается волнами, образует горы, хребты, холмы, топорщится всевозможными скалами-складками и наростами. Так стремление Земли продвигает, преобразует ее огромное тело. И та же сила прорастает потом стволами-стеблями, вытягиваясь каждой волосинкой-ворсинкой земной кожи. Каждый ствол и каждый стебель, как графически прочерченный вектор настойчиво и однозначно указывает на эту цель всех стремлений Земли — Небо.

Земля дышит растениями и ими же смотрит в сторону своей цели. И мы, при всей сложности наших задач в этом мире, при всей соответствующей сложности нашего физического и психического устройства, каким-то уровнем своей жизненности — растения. Мы дышим одним с ними воздухом и вместе с ними тянемся в небо. Мы уже вытянули свое тело в вертикальное положение. Мы уже можем запрокинуть голову — действие, недоступное большинству животных. И иногда, в порыве дыхательно-стремительных усилий мы производим на свет свой бутончик, а затем вздрагиваем и расцветаем. Мы внезапно вспоминаем о том, какой Художник нас сотворил и для чего.

Сила Земли пробуждается в нас, течет по сосудам, смывает все сомнения, всю скованность и стеснительность… И мы открываем себя этому миру во внешнем проявлении — безумном и бесхитростном цветении. И тогда наше излучение в своей нечленораздельной слитности сравнимо, наверное, только с ароматом растений…

Будем цвесть!

Амейн ве-амейн!

Море. 04.08.2011

6.00 — подъем. 7.00 — автобус № 44 до Наарии. 8.00 — начало занятий в ульпане. Такая у меня теперь жизнь, и это на ближайшие полгода. До часу учусь, потом назад в Маалот.

Сегодня вот отучилась, решила забыть про все другие дела и отправилась к морю. Я тут уж добрых полтора месяца, а на море еще не была — так мимоходом-мимоездом из окна электрички, вытягивая шею, чтобы ухватить глазом кусочек побольше.

Средиземное наше море очень волнистое. Как раз сегодня — почти пустой пляж: несколько раскрытых зонтиков и множество запекшихся пластмассовых стульев. Песок раскален и без обуви обжигает пятки. Притащила под зонтик дырявый шезлонг и залегла на него, дабы пережить в полном комфорте и расслаблении историческую встречу меня с морем.

Но очень же обидно сидеть на пляжу и не искупаться! Иду в набегающие волны, зачерпываю пены с песком и обливаю этим составом тело, чтобы хоть как-то утолить свои морские страсти. Шум давар, как говорят израильтяне. Может, все-таки рискнуть? …Загорелый мускулистый парень бежит к морю и решительно входит в него — навстречу ему бежит волна и опрокидывает его, как спичку. Ну, ладно, будем считать, что я искупалась…

Возвращаюсь к своему тенистому насесту, зарываю ноги поглубже в песок и… погружаюсь в море. Погружаюсь глазами, ушами, ноздрями и всеми чувствами. А море пахнет мне навстречу своим неповторимым и никакими словами не описуемым запахом. Оно рычит, шумит, шелестит и шепчет мерными аккордами, непрерывным легато. Оно лиловеет, синеет, зеленеет, переливается тысячами нечленораздельных оттенков, белеет и сверкает гребнями волн. Оно стоит и ходит одновременно. А я вдыхаю и смотрю это звуковое кино, и готова так провести всю оставшуюся жизнь.

Над морем висят рваные облака, как будто кусочки морской пены, случайно залетевшие слишком высоко, да так и зависшие там, не зная, как им вернуться обратно. Ветер с моря и жар земли, не смешиваясь, а как-то по очереди притрагиваются к моему телу, и эту их ласку мне не с чем сравнить. Тело млеет и растворяется в долгожданном чувстве родства и покоя, которое тоже не с чем сравнить, потому что в обычной жизни так не бывает.

Господи, что оно такое — это море?! И почему с ним так хорошо?

Вот есть огромная, с неровными краями яма в земле, и в ней полно тяжелой соленой воды. Вода покоится, плотно прижавшись к облегающей форме, и только поверхность чуть плещется, колеблемая движением воздуха, накрывающего — тоже очень плотно, без зазора — эту полную до краев чашу земли. Вода трется о землю, воздух трется о воду — они здесь встречаются и общаются, чем-то обмениваясь, о чем-то беседуя, никуда не стремясь, миллионами лет…

А по краям морской чаши — человеческий муравейник. Мы собираемся, копимся здесь, магнетически притягиваемся к побережью — к этой единственной в своем роде линии, где встречаются три гиганта: Море, Земля и Небо. Мы смотрим и слушаем, обоняем и осязаем, напряженно вникая в отношения этих, несоизмеримых с нами, существ, которые тут то ли вечно сражаются, то ли вечно любят друг друга, то ли и то, и другое, но тоже вечно. И это соучастие-причастие вечности нас волнует, всегда возвышает, иногда утешает. И даже нам кажется временами, что сами мы — стихия не меньшего масштаба, силы и вечности. Не каждый в отдельности, наверное, а все вместе.

Но и каждый из нас тоже в каком-то смысле есть место встречи великих стихий. Мы состоим из земли и воды, мы стоим на земле и тянемся в небо. Внутри своего тела мы связываем все три огромные, составляющие нас силы и так питаем свою телесность.

И еще мы любуемся внешними формами этих стихий, ощущаем и понимаем их, отделяем тонкие субстанции их жизней, снова связываем в себе эти тонкости, чтобы напитать ими свои чувства.

И, наконец, нас настигает некий, не до конца внятный, высший смысл их существования, который витает вокруг и входит, как дух. И мы преобразуем его в лоне своей душевности, чтобы с благодарностью вернуть — в чувстве, в мысли, в слове — Тому, Кто все это придумал.

Однажды — или всегда? — Он разделил себя на великое множество жизней — стихий, душевностей, существ — и теперь — или всегда? — собирает себя заново, ежемгновенно вбирая всех нас во всех наших проявлениях, насыщаясь, улыбаясь и наслаждаясь. Я точно это знаю, потому что сама сейчас насыщаюсь, улыбаюсь и наслаждаюсь, общаясь с Ним, впитывая Его во множестве великих Его проявлений. Ведь в каждой части своей я — это Он.

И вот я вдыхаю Море, наблюдаю Небо, чувствую под ногами Землю, думаю о великих процессах, что-то пишу в тетрадке и чувствую себя счастливой…

Если вдуматься — всё так просто!

 Море, ям-море — тяжелые волны,
 Легкая пена, волнующий запах.
 Солнце вздымает, Луна отпускает,
 Туча поит и Ветер колеблет.
 
 Память обломками дно устилает
 И поднимается воздуха пылью,
 И прорастает морскою травою.
 Мысли живые серебряной стаею –
 Реют медузами, светятся скатами
 Или китами огромными катятся.
 
 Море, я-море к земле припадаю:
 Всю превозмог бы безмерным усилием,
 Всю б ее обнял — она обнимает,
 Всю затопил бы — оградою берег.
 
 Вечно стучусь в упругое лоно,
 Вечно ласкаю прохладные отмели,
 Вечно целую прах ее вечный…

Иврит. 16.09.2011

Учу иврит. Одновременно наблюдаю за тем, как страсть моего желания заговорить на иврите, бьется об утесы костного механизма памяти. Медленно и неохотно ракушка памяти приоткрывает свои створки и допускает к себе новые звуки, ритмы, психические формы и структуры, запечатленные в незнакомом языке.

На самом деле освоения языка идет очень быстро. Еще бы не быстро! Пять дней в неделю по пять часов в нас вкладывают, всовывают и втискивают иврит всеми возможными способами. Плюс, домашние задания, плюс мой регулярный ночной бред на иврите. И все же по сравнению со стремительностью воображения-мысли-желания процесс ползет и тянется невероятно долго.

Кроме прочего, с каждым шагом, с каждым зачерпыванием следующей ложки иврита, открывается новый его горизонт — следующая его бездна, способная испугать и отвратить людей, непривычных к такой работе. Что и происходит со многими в ульпане. Можно только восхищаться мужеством россиян и украинцев, прежде крутивших баранку или стоявших за прилавком, которые сейчас сели за парты, чтобы грызть гранит иврита. На их целеустремленных лицах часто написано замешательство, недоумение и вполне искреннее возмущение этим бесконечным потоком незнакомых картавых и корявых слов, которые обрушиваются на них, блин, вместо нормальной русской речи. Они отыгрываются на переменах, хвастаясь своими приобретениями и прочими победами в области благоустройства, гыкают, сдабривают речь яркими междометиями и полуцензурным юмором.

Здесь с замечательной ясностью видны мотивы разделения и процессы группировки людей по национальным и интеллектуальным признакам.

Эфиопы? Ну, эти мелкие черные ладно, им, небось, там жрать нечего… Американцы? А эти-то чего приперлись, плохо им, что ли, было в своей Америке? Успехи эфиопов оскорбительны. Промахи американцев сближают.

Примерно через месяц после начала занятий формируется группа лидеров, которым язык по каким-то причинам дается легче, чем остальным. Отстающие почти сразу объединяются по принципу «против кого дружите?» На уроках эта группа постоянно и напряженно ловит подсказки успешных, не испытывая при этом ни малейшей благодарности. Все их прочее существо с плохо скрываемой агрессией чурается контактов с лидерами, не упуская случая укусить кого-то из них за пятку. Впрочем, эта конфронтация длится недолго. Группа «стариков», начавших обучение на пару месяцев раньше, объединяет нас в нашей «молодости», а группа новеньких, пришедшая на пару месяцев позже, заставляет ощутить себя бывалыми и всеведущими. Кроме выраженных группировок есть и малообщительные одиночки — эти предпочитают сидеть отдельно, на переменах грустно жуют в стороне свои яблоки.

В этой интимной компании я, как и в большом мире: внешне — вполне общительный простодушный лидер, однако то и дело проступающая наружу маргинальность настораживает тех, кто делает попытку сближения. Иногда захлебываюсь от приступов любви ко всем этим людям, сидящим со мной в классе ульпана. Они — моя нынешняя семья, мои учителя и сотрудники, помогающие понять эту новую жизнь, вернуть себе мой язык. Иногда улетаю к себе за облака и смотрю оттуда на все это человеческое копошение со слабым интересом путешественника, твердо идущего к своей неведомой цели, и вот, забредшего по пути в незнакомую местность и пережидающего сейчас то ли дождь, то ли зной под ветвями древнего древа.

Когда-то в коммунальной квартире на Сивцевом-Вражке была у нас соседка Мария Ивановна Адамова — расплывшаяся курносая женщина, с редкими зубами и волосами. Она работала санитаркой в циковской поликлинике напротив нашего дома и была исключительно чистоплотна — вечно что-то мыла, стирала, убирала. По нескольку раз в год она красила белой эмалью наше кухонное окно, так что оно совсем переставало открываться, а потом сдирала всю старую краску и снова красила. Эта женщина научила меня многим полезным вещам, и недавно я поняла, что здесь в Израиле, как ни странно, отрабатываю ее уроки.

Однажды Мария Ивановна высказывала на кухне свое мнение по поводу текущей международной политики и в сердцах брякнула что-то про жидов… Но тут же она осеклась и посмотрела на мою бабушку и меня — мы по случаю обе оказались на кухне.

— Да какие же вы евреи?! — примирительно сказала Мария Ивановна. — Я вас за евреев и не держу, вы же по-еврейски и не говорите даже…

Она улыбалась нам добродушно и открыто, а мы молчали, не зная, как реагировать на эту запутанную ситуацию. В сущности, она была права: своего языка мы, действительно не знали, всю жизнь жили в России, говорили по-русски и были, что называется, людьми русской культуры. Что нас всю эту жизнь пинали как евреев — так все же в России мы, а не в другом каком месте.

Сказать еще и потому было нечего, что эта антисемитка-Мария Ивановна спасла однажды жизнь моему папе-еврею. Когда папа свалился с очередным инфарктом, она — по собственной инициативе! — принесла из своей циковской поликлиники какое-то волшебное, нигде тогда не добываемое, лекарство, которое поставило папу на ноги. Получается, что никто из любящих родственников не помог моему папе больше, чем эта случайная соседка по коммунальной квартире, что-то там непринужденно воркующая про жидов. Парадокс!

Теперь я учу иврит вместе с русскими и украинцами, — может, потомками или дальними родственниками Марии Ивановы Адамовой? — которые приехали жить в Израиль. Отчаянные первопроходцы, они пришли в землю евреев — людей, в общем-то, малопонятных и чуждых — добывать счастье себе и своим внукам. Оттого, что они нашли — а иногда откровенно изобрели — заблудившегося в третьем колене гипотетического еврейского дедушку, они вряд ли когда-нибудь почувствуют себя евреями. Но их дети пойдут в еврейские школы и скоро-скоро станут, играя на улицах со сверстниками, картаво и хрипло орать на языке моих предков, скрывая, что знают еще и русский. Здесь образуется разрыв, здесь пойдет в их роду трещина… Но будут ли они чувствовать себя евреями?

Недавно услышала, как маленькая Нехама, дочка Виленских, распевает, грассируя и рыкая самым чудовищным образом:

— Тгидцать тги коговы, тгидцать тги коговы…

Подумала, что русско-говорящим евреям тоже нелегко находить здесь общий язык со своими иврито-говорящими детьми…

Уча иврит, я часто вспоминаю еще один урок Марии Ивановны Адамовой.

В нашей коммуналке мы по очереди дежурили, то есть мыли общественные угодья. В дежурство Марии Ивановны все, понятное дело, сияло и блистало. Когда наступал мой черед, дело обстояло уже не так лучезарно. Особенно плохо мне давалась плита, вечно залитая жиром и прикопченая. Никаких убойных растворителей тогда не было — была мочалка, мыло и сода. Однажды я не выдержала очередного позорного своего дежурства и спросила у великолепной Марии Ивановны:

— Как вам удается так чисто отмывать плиту?

— Да тереть надо, — сказала она, чистосердечно удивляясь моей тупости.

С тех пор я много раз убеждалась в ее правоте. С тех пор я много раз терла и оттирала разные вполне материальные вещи. Потом поняла, что нужно тереть идеи, мысли, чувства, отношения, понимания. Особенно внимательно и тщательно нужно тереть свою собственную нематериальную часть, чтобы уходило старое и чужое.

Теперь я перетираю слова и смыслы уже своего, но пока малопонятного еврейского языка. Этими словами и смыслами я, скорее всего, тру и чищу как раз себя. Где-то глубоко-глубоко в недрах моей ракушки памяти иврит давным-давно записан большущими буквами — его туда вписали многие поколения моих предков. Сейчас эти предки просыпаются во мне и получают дар речи. Наверное, не только речи, но и вообще право голоса в моей жизни. Подозреваю, что это они на разные голоса разговаривают во мне по ночам, когда затихает русская речь моего текущего разума. Может, сейчас Священный Иврит своей отеческой рукой открывает во мне какой-нибудь древний невидимый портал, пройдя сквозь который, мой внутренний путешественник увидит, наконец, свою цель?

Ваша הלל

Суккот. Котель. 17.10.2011

Народу у Стенки тьма-тьмущая. Наверное, даже подойти не получится. На мужской стороне — черно-белый муравейник, на женской — цветной. Стоят слоями, рядами, топчутся, перетекают ручейками, просачиваются, образуя водовороты у подножия камей.

Нет, мне явно туда не надо, не люблю вмешивать себя в толпу — массовые тусовки всегда отталкивают и напрягают. Останавливаюсь у загородки, рядом с фонтанчиком для мытья рук. Смотрю, слушаю — слушаю и внешнее, и себя.

Стена фонит, от нее прет сила и давит на тело. Интересно, никогда не пробовала общаться со Стеной на таком расстоянии. Впрочем, есть опыт дистанционного контакта в Умани, почему бы такому не быть и тут? Эта сила, идущая от намоленных мест, она не плохая и не хорошая, но она нечто перераспределяет в нашем нутре, отчего наступает равновесие и покой. И я стою, и стою, и стою, и мне не хочется покидать это место, где мне так тихо, одиноко и хорошо.

Но вдруг возникает тяга, как будто зов, и я схожу с приятного места и устремляюсь к Стене. Внедряюсь в пеструю толпу и прохожу ее, как масло. Прохожу, не торопясь, подчиняясь внутреннему компасу. Подхожу и сразу протягиваю руку. Прикосновение не приносит никаких существенных изменений, разве что острее чувствую, как сильно давит со всех сторон грузная материя человеческих тел. Это давление сбивает основную волну, идущую от Стены — досадно. Зачем тогда звали?

Сразу отхожу, выхожу из этой плотности в более разряженное пространство. Оглядываю Стену… Высоко над головами людей, на выступе камня под сенью свесившегося кустика топчется пара голубей — сизарь и белая голубка. Они воркуют и целуются, вкрапляя в драматический тон пристенных молитв свою глуповато-сентиментальную ноту. Смотрю и не могу оторваться: странно, почему эта нота, эта пасторальная сцена оказалась вознесенной над всеми попытками людей пробиться к Всевышнему — докланяться, доплакаться, домолиться?

Оглядываюсь по сторонам — никто не смотрит вверх, все трудятся, не поднимая головы. Что они видят? Буквы своих книг, отполированную миллионами прикосновений поверхность камней, щели между камнями, забитые мелко исписанными бумажками, лица и одежду друг друга…

Фотографирую голубей и окружающих женщин. Женщины — они такие красивые. Боже! Через объектив ясно видно, какие они красавицы! Все, как одна — старые, молодые, местные и приезжие, белые и черные! Как я могла не замечать этого так долго, а ведь толкусь тут уже почти час?!

…Во мне распахивается забитая-забытая дверца. Во мне открывается жадность к этим людям. Я смотрю на них, как будто вижу впервые. Как будто очутилась в пещере, полной драгоценностей, в галерее редких произведений искусства, шедевров. Боже, Боже, как красиво! Каждый взгляд приносит наслаждение, умиление и… Ну да, это — любовь… Наверное, это и есть любовь к людям… Но что-то уж очень она острая, жгучая, даже щиплет глаза… Начинаю реветь прямо посреди толпы. Уйти все равно не успею и отвернуться тоже некуда — повсюду они, мои прекрасные…

— Деточка моя, что ты плачешь?

— Все в порядке, мамочка, это от счастья…

Да ладно, тут многие плачут и даже рыдают. Только я, кажется, плачу не на ту тему. А может, как раз на ту? Не знаю, не знаю, сейчас ничего не знаю. И не хочу ничего знать. Сейчас могу только чувствовать и растворяться в любви… ко всем. Да, Господи, они все такие милые — Ты замечательно все придумал, все получилось! Спасибо, спасибо! Аллилуйя!

Отхожу, отхожу от Стены. Иду и чувствую в себе силу, она огораживает меня, я несу ее легко и торжественно продвигаю. То, что наполнило меня — свято, потому и сила. Ни что меня не раздражает, мне все нравится в этой жизни, всех принимаю и всех люблю. И все это Божее. Я в ликовании. Я восхищена. И я не хочу возвращаться оттуда, куда восхищена.

Кто-то во мне принимается рассказывать, что мое восхищение — не более чем перевозбуждение нервной системы и повышенная активность правого полушария… Но, Господи, кому нужно сейчас это скучное левополушарное скрежетание, и чего оно стОит рядом с моим восхищением?!

У выхода с площади — сукка. Сукка набита женщинами и мужчинами, детьми и колясками — все хотят совершить трапезу прямо здесь, у Стены. Раньше такая толчея меня бы оттолкнула, но сейчас… Протискиваюсь между жующими столами к самому центру, достаю из рюкзака коробку с орехами и бутылку с водой. Ем, стоя посреди пирующих. Рядом забелело свободное сидение, сажусь и продолжаю трудиться. Ну и что тут особенного? Вижу сиротливо озирающуюся старушку, усаживаю ее на свое место. Еды у нее нет. Протягиваю ей коробку. Кончиками узловатых пальцев она деликатно берет миндальный орешек, и мы молча улыбаемся друг другу с нежностью и пониманием. Кажется, она тоже восхищена… Мы вместе, да? Как приятно, родная. Да, вот эти наши взгляды, проникновения и сочувствия дорогого стоят.

Ухожу из сукки, ухожу с площади, поднимаюсь по лестнице — теперь смотрю на Стену сверху, озираю ее всю и небо над нею, и нет во мне никакой сложности, а только ясность — такая же простота и ясность, как эти, сложенные под небом, камни и пестрая живая кромка людей у самой земли.

Посреди ровного гула площади формируется ритмичный хор мужских голосов. Что они выкрикивают? Нет, не разобрать… В общем взвешенном состоянии пространства группируется черная масса, разрастается, движется к выходу, облепляя ползущую серебряную машину. Кто-то рядом услужливо отвечает на мой незаданный вопрос:

— Хасиды провожают своего реббе…

Спасибо.

Черная волна просачивается сквозь охрану и катится дальше, ритмично выдыхая, постепенно распадается и пропадает где-то за городскими воротами.

…Господи, какими бы сложными путями ни двигалось человеческое рвение, оно все же всегда устремлено к Тебе! Ведь просто нет у нас сильнее магнита. Уже понимаю, что Ты сам через нас стремишься к Себе… И, значит, мы всегда вместе — нераздельно, неразрывно. Вот это я сейчас переживаю — к Тебе в себе прикосновенье…

Амейн!

Что я делаю. 05.12.2011

В ульпане была контрольная. Потом гуляла по Маалоту почти до заката, который теперь случается совсем рано — обрушивается стремительно и бесповоротно. Бродила, петляла по городу, отыскивая темы будущих рисований — присаживалась на скамейки, оглядывалась по сторонам, переходила с одной стороны улицы на другую, удивляя прохожих непонятными маневрами.

На лавочке пожилые супруги. Она:

— Ну, вот и хорошо. Скоро кино начнется, поужинаем, и всё.

Старик молча кивает, глядя вникуда.

Заныриваю в их жизнь. Страшновато: жизни там нет — есть время, которое надо отбыть, чем-то заполнить, чтобы было похоже на жизнь. Считываю их глубоко закопанный страх, одетый в броню скуки, и возвращаюсь к себе, принося в зубах вопрос: а что есть жизнь? И что должен делать человек, чтобы это была, действительно, жизнь?

В который раз вспоминаю Гегеля, эту его фразу: «человек есть то, что он делает». В юности, помню, в жар бросило от того, что тогда открылось за этими словами. Ведь значит, любое мое действие проявляет мою невидимую суть, значит, надо наблюдать за своими действиями, чтобы узнать, кто я и зачем я тут.

Много лет назад одна пожилая женщина — очень милая, улыбчивая смотрительница музея — рассказывала мне, что все дела своей жизни она делит на большие и малые. Малые дела — это помыть посуду, сварить обед. Большие — это генеральная уборка в квартире, соление капусты на зиму. Привожу краткий конспект, потому что она говорила долго и красочно. Повествуя, эта нежная женщина скромно гордилась собственной рассудительностью и тем порядком, который смогла навести в своей жизни.

По молодости я тогда ужаснулась. Посуда? Капуста? Нет! Исправить весь этот мир, открыть людям глаза на сущность бытия, никак не меньше — вот это я должна успеть за всю оставшуюся бесконечность моей жизни! Ну да, будущее тогда казалось бесконечностью, и в этой бесконечности торжественно плавали грандиозные планы, не требуя, в сущности, никаких действий. Планы витали, а посудомоечная жизнь — она текла своим руслом, никак не пересекаясь с будущим прозрением человечества.

Но вот, несколько лет назад я поднялась в тот интересный возраст, с пригорка которого виден край жизни. Это случилось само собой: что-то трыкнуло в башке, какая-то программа переключилась — и вот уже нет впереди бесконечности, а есть вполне обозримое пространство времени, после которого я отправлюсь домой, чтобы там понять, наконец, что это было.

Впрочем, кое-что и сейчас уже видно. Кроме обозримого будущего есть ведь еще так или иначе укомплектованное прошлое — личная биография, которую можно крутить туда и сюда, как кино.

С моего пригорка отлично виден весь уже отснятый материал: судьбоносные решения и опрометчивые поступки главной героини, повороты событий и роковые случайности, всё меняющие встречи и расставания. Можно любоваться роскошными панорамами, рассматривать отдельные слегка выцветшие декорации. Разумеется, в этом прекрасно поставленном фильме есть трогающие до слез лирические моменты и до сих пор ужасающие трагические сцены.

Господи, какой восхитительный, какой умный, красивый и трепетный фильм мы с Тобой соорудили из моей текущей жизни! Боже, как он мне нравится! Какой кастинг, как точно подобраны все актеры! Как ясно построены сюжетные линии, как тонко расставлены акценты! Как остро и парадоксально все связано, какие смешные реплики! Потрясающая гармония моей собственной жизни открывается мне теперь во всей полноте божественного ее замысла и осуществления. Ничего лишнего, и все на своем месте.

Кино все крутится, а героиня все медлит — она все еще не просветила несчастное человечество, не осчастливила его на все времена. Даже и отдельным его конкретным представителям ничем особо не помогла… Может, некоторым, немножко… Хорошо б ей хоть с собой успеть разобраться…

Кстати, я продолжаю упорно мыть посуду и люблю готовить. Иногда с энтузиазмом убираю квартиру и солю огурцы. В Израиле вот засолила на пробу банку оливок — между прочим, сама собирала…

О, какой это кайф — тянуться за светло-зелеными теплыми ягодами, выбирая те, которые побольше, так притягательно маячат среди мелких серебристых листочков. Я смотрю через дерево в небо, и вот ажур ветвей и листьев — почти черный на фоне его светоносности. Еще выше, вдали — веера развесистых пальм. А внизу — ушастый лоснящийся щенок носится с красным мячиком в зубах, подпрыгивая за рукой хозяйки. Женщина в цветастом платье сидит на синем одеяле под соседней оливой. Она нехотя вытаскивает из оскаленных собачьих зубов мячик и швыряет его подальше, чтобы чуть подольше успеть почитать свою книгу… А я рву ягоды и ссыпаю их в прозрачный пакет, растворенный в солнечных пятнах травы, отражающей небо. Я вдыхаю горячий воздух, наслаждаюсь зноем и впитываю эту притекающую со всех сторон жизнь…

И я беру очередной драгоценный отпечаток Жизни, и прикладываю его к другим драгоценностям, которые храню где-то в глубине, наверное, в самом сердце… Вот так мы все и работаем здесь — щенки и мячики, пальмы и оливы, те, кто солит капусту, и те, кто читает, трава и небо, зной и память. И все мы суть то, что мы делаем.

Так в чем же дело? В чем оно заключается, это главное дело-действие, которое делает меня тем, что я есть? Я солю оливки? Или коллекционирую воспоминания? Или это что-то совсем другое, что никак не удается поймать в грубые сети слов? Сейчас поймаю… Еще мгновение…

Счастье! Вот слово, которое упорно крутится в голове в паутине невнятно-прозрачных связей. Я здесь учусь быть счастливой? Да, похоже, что так. Ну да, и я давным-давно это знаю. Сама себе всю жизнь рассказываю… Во всяком случае всю ее последнюю треть… Ну, может, последние лет десять. Неважно. Да. Я учусь жить в состоянии счастья, принимать поток жизни, протекающий через меня, как перманентный подарок, где каждый вдох — блаженство. И неважно, что делают мои руки — моют посуду или рвут оливки, стучат по клавиатуре или просто болтаются на ходу. Есть два главных действия: приятие жизни и восхищенная благодарность. Это то божеское дело, ради которого я — Аллель.

А как быть с человечеством? Оно поднимается своим путем. Когда ему не хватает счастья, Всевышний посылает несчастья — ураганы, землетрясения, войны. Это чтобы было, с чем сравнить. А что могу я? Могу только быть тем, что я есть. И от меня, как от каждого человека, исходит смысл моей жизни — это, как запах, как невидимое излучение. И каждый, кто приближается, чует, бессознательно считывает и что-то берет себе. Вот и сейчас я пишу слова, которые насыщаю собой — всем, что я есть. Возьмите, кому надо и кто сколько может!

Амейн!

Отражения. 12.12.2011

Сегодня неожиданное нашествие — а, может, сошествие — состояния детства. Такое бывало иногда в Москве, особенно часто перед отъездом — ощущение держалось пару дней, то отступая, то возвращаясь. Но Москва, она ведь и есть город моего детства, место, где на множестве домов и деревьев, на оградах и фонарях, даже, кажется и на самом асфальте разбросаны маячки памяти, от которых внутри мгновенно загорается тот прежний свет, а от него вспыхивают и разбегаются в разные стороны гирлянды воспоминаний.

… От Смоленской по Арбату, свернуть направо, потом через пару кварталов налево, и будет Малый Могильцевский переулок со старой церковью и садиком. Там есть дом напротив бывшей милиции. В парадном возле лифта на барельефах — мягко ступающие длинные львы. В этом доме на третьем этаже жила мамина мама, бабушка Сарра, которую с моей детской руки все называли Баба Каля. Меня маленькую к ней возили болеть, а также купать в большой коммунальной ванной с белым эмалированным агрегатом на сине-зеленой облупленной стенке. В вечно разинутой пасти эмалированного чудовища дрожали мелкие голубые не то язычки, не то зубки пламени, отражаясь в блестящих металлических шариках на конце ручек, которыми регулировали огонь…

Вечер, мы с бабушкой чинно сидим за большим круглым столом под старым выцветшим абажуром. Перед нами — примерно на уровне моего носа — несколько тарелок и банка с крупой. Мы перебираем гречку и поем дуэтом революционные сибирские песни про «бродяга к Байкалу подходит», про «эй, Баргузин пошевеливай вал» и про «боевые ночи в Спасском, волочаевские дни». Бабушка в очках склонилась над тарелкой, поет и одновременно курит папиросу «Север». Кончик папиросы то краснеет, то затягивается белой пленкой, и когда она забывает его стряхнуть, горячий пепел падает ей на халат и прожигает в нем аккуратные круглые дырочки.

А вот я одна днем в той же комнате, сижу у стенки на низенькой скамеечке под черной тарелкой радио. Я сижу так много часов подряд и нехотя расстаюсь со своим насестом, когда приходят взрослые. Я слушаю все и по многу раз: мхатовские спектакли, народные хоры, длинные былины гусляра-сказителя Сиверского, сборные концерты и всякие рассказы великих писателей в исполнении мастеров художественного слова. Слушаю и смотрю в окно, где безостановочно живет своей жизнью небо, то наполняясь тучами, то пустея до полной синей бездонности. Оно отражается в крыше дома напротив, и крыша послушно меняется в такт небесным явлениям — она то темно красная, то фиолетовая, то сияет от дождя. Эту игру неба и крыши ничто не может прервать, хотя иногда в картинку вторгаются и более плотные существа — птицы, кошки и листья. Боже, какая наполненная, какая захватывающая жизнь!

Что общего с Москвой, где обитает мое детство, у маленького Маалота, где я обитаю всего-то полгода? Но факт остается фактом — мое детство загадочным образом пробралось сюда и меня настигло.

Дело было на закате, когда солнце еще не совсем зашло, но уже зажглись фонари. Пошла посмотреть, что есть в моем почтовом ящике, который тут за квартал от дома. И вот по дороге поймала это… Или это поймало меня? Ходила, конечно, совсем не за почтой, а за этой вечерней неопределенностью света, которая держится несколько коротких минут, а потом безвозвратно тает. И вдруг сегодня вместе с ней принялось таять и тело, растворяясь в знакомом блаженстве, где нету мыслей, страхов и ярких желаний, и нету никакого напряжения, а есть только простая бесхитростная радость и наслаждение всем, что вокруг, как праздником. Это похоже на радость от подарка, потому что все вокруг — сплошной подарок для глаз, ушей и всех прочих органов чувств. Даже не просто подарок, а чудо — совсем эфемерное что-то, что зримо только сердцем, которое от этого млеет… Вот странное слово, которое точнее других описывает суть этого мягкого, теплого, абсолютно открытого и чуть слезного состояния. И, кажется, что живой восхищенный ребенок глядит из глубины меня, смотрит сквозь пелену меня своими глазами и со всем вокруг вступает в свои детские отношения — отношения доверия и родства.

Замечаю, что это тонкое состояние вызывается во мне именно светом — радужным мерцанием колких иголочек, обрамляющих фонари, трепетом чуть освещенной листвы и теплыми окнами домов. На эти таинственные световые явления откликается таинство детства с его собственным непонятным свечением, струящимся через всю остальную взрослую жизнь.

В этот раз состояние детства поднялось из минутной смеси дневного света с вечерним. Сумерки намекали на безвременность, но потом стремительно втянулись в ночь, разрежая и раздражая ее зеленоватыми шарами фонарей. Фонари лучатся, рассылают свой свет во все стороны, стремясь дотянуться как можно дальше, расплескивают его изо всех своих искусственных сил. Световые круги на асфальте, блестящие бока машин, бледные стены ближайших домов и мерцания листьев в кронах осенних деревьев — но это только клочки, разрозненные пятна света. Кто же может соперничать с тьмой?! Она нависает мохнатым чудовищем, проникая во все прорехи фонарного света.

Та же битва света и тьмы, только в другом регистре, в другой — высшей — тональности открывается тем немногим, кто порой задирает голову, чтобы заглянуть в звездное небо. Нет, там, конечно, уже не битва, там примирение, в котором найдено законное место для всех — для всей необъятной массы темных глубин и для каждой светящейся точки-звезды.

Тому, кто долго смотрит в ночное небо, иногда открывается его парадокс: свет и тьма, так жестко определенные здесь, у поверхности земли, там — в небесах — смешиваются и, в конце концов, меняются местами, или, может быть, смыслами. Сперва смотрящему проясняются личные качества звезд: каждая поет своим голосом и прикасается к нему своим особым прикосновеньем. Потом проступает сложный органный не то свет, не то звук созвездий, звездных скоплений и целых участков неба. А потом в какой-то момент — иногда — происходит главное: из вселенской тьмы, из черного межзвездья, к вопрошающему с земли устремляется немыслимый, со всех сторон притекающий, тончайший, совсем другого качества свет. Он затмевает звездный, и почти что гасит его. Он растворяет и делает темным весь вечерний город вокруг. Он отражается только в сердце — не знаю, как назвать еще эту субстанцию внутри, которая откликается на прикосновение неба. Может, и не надо никак называть, лишь бы чувствовать, лишь бы любить…

И странно: именно этот тончайший высший свет, пришедший из глубины безличного пространства — из тьмы небес, — больше всего сродни тому волшебному свечению, что приходит из глубины личного времени — из детской жизни. Что их объединяет? Та же всезнающая невинность, и тот же откровенный покой. Та же равномерная праздничность, и то же тотальное присутствие чуда.

И в небе, и в детстве сердце вспоминает и узнает: это бесконечность с ее непостижимым Источником в кромешной глубине — начало и конец всех наших стремлений и усилий, начало и конец всех излучений, всего света нашей жизни.

Амейн!

Год Дракона. 01.01.2012

С Новым Годом, родные! С Новым счастьем!

А счастье — оно у каждого свое. Я вот, к примеру, лежу в Маалоте, периодически сморкаюсь и лаю на весь мир из необъятной бездны своего бронхита. В промежутках падаю в полусон, из которого наблюдаю, как жизнь нежно-медленно замирает во мне до полной почти остановки ее дыхания. И только в самой глубине тела проступает биение еле заметного пульса — тонкое, на высоких нотах чередование легких импульсов жара и холода. И я наслаждаюсь этим биением и покоем, и краешком сознания думаю, что если позволить себе, то на одной из этих нежных волн можно уплыть далеко-далеко и даже совсем уйти…

Но я не хочу никуда уходить. Точно знаю: хочу еще жить, жить и жить. Когда-нибудь, позже… О, это будет отлично! А сейчас — нет.

Стряхиваю с себя дурман дремоты и принимаюсь работать. Медленно поднимаюсь к верхнему свету, достигаю его и соединяюсь с ним, а потом провожу его вниз, направляю вглубь тела, наполняю светом грудную клетку, заставляю бронхи и легкие светиться, излучая белое сияние. Мысленно растираю их светом и реанимирую. А отсюда рукой подать до спасительного весеннего грома, который сотрясает все тело кашлем, сверкает молниями в глазах и пробуждает меня к новой жизни.

Вот так я то угасаю, то оживаю, и одновременно встречаю новый, 2012-й год — год моего Дракона.

Вдруг подумала, что нынешнее двойственное мое состояние чем-то перекликается с теми апокалиптическими предсказаниями, которые будоражат эзотерические умы, предрекая нам всем в конце 12-го года то ли страшную погибель, то ли прекрасное возрождение в новом возвышенном качестве. Конечно, я за возрождение. Будем посмотреть.

Болезнь резко отделила и отдалила меня от прошлой ульпанной жизни, весь интерес которой сводился к перманентному заглатыванию словесной массы: ну, еще глоточек, ну, еще ложечку, эту — за прадедушку Хаима-Нахмана, эту — за прабабушку Хаю… А теперь всё — ни малейшего интереса к ивриту, и никаких вибраций в сторону предков. Вот такая моя неверная, изменчивая драконья сущность! Вечно у нее резкие повороты, кульбиты — и никаких сожалений! Раз ушло — значит, ушло, и это хорошо, потому что жизнь продолжается!

Теперь я пыхчу, как паровоз, мчавшийся со свистом в ясную ивритскую даль, и вдруг вставший, потому что кончились рельсы. Угли в моей топке горят, пар из ушей валит, но зачем-то меня остановили, и куда дальше двигаться — непонятно. То ли соскочить веселым жеребенком с рельсов и помчаться гулять по просторам Израиля… Кхе-кхе, а-апчхи! То ли занырнуть игручим драконом в новый текст, и там порезвиться на славу. Второе, пожалуй, лучше — это всегда в кайф. И вот, пишу…

Но вопрос-то серьезный: что делать человеку в 59 лет в стране Израиль, если нет у него семейных обязательств, и не надо ему в поте лица добывать хлеб насущный? И если к тому же нет у него, то есть у меня, амбиций быть кем-то среди людей. Наверное, я могла бы еще стать более или менее успешной писательницей, или сделать карьеру психо-тренера, или вернуться к живописи и стать израильской художницей. Наверное, я могла бы вписаться в здешнюю культурную среду… Да нет, вряд ли. Социальные статусы меня, скорее, отталкивают, потому что за каждым стоят молчаливые, но вполне императивные обязательства быть именно этим, а не другим. А я, как сама успела догадаться за отчетный период, не могу быть чем-то одним, чем-то слишком определенным.

Это так же, как с религией и соблюдением. Любая попытка куда-то пристать, религиозно определиться натыкается во мне на максималиста-дракона, который не выносит никаких границ и правил, даже священных, даже освященных мудрыми праотцами. Он согласен лишь на полную свободу мистического эксперимента. И не потому, что он рисковый авантюрист и гордец-одиночка. Господи, нет! Но как еще я могу в каждом движении, в каждый момент жизни чувствовать Твое спасительное присутствие? Ведь если я смотрю в сторону правила, то вот уже и отвернулась от Тебя, уже отгородилась от Тебя правилом. Да, тогда у меня есть почва под ногами, но эта почва не Ты — я опираюсь на что-то вторичное! Мне нужна только пустота, только воздух вокруг — зыбкость и неуверенность каждого движения. Только перманентное вопрошание-вслушивание — отсутствие костылей и оград, защит и поддержек, — заставляет меня ежемгновенно искать Тебя, хвататься за Тебя! Я знаю, что это опасно… И я не всегда Тебя достигаю… И эту скрытую работу люди ощущают как странность или высокомерие и отдаляются от меня. И ведь зачем-то еще мне так нужно в каждом тексте, в каждом письме прошептывать и прокрикивать людям свою драконью истину: только биение крыльев о воздух, только постоянное непостоянство, только знание незнания… Алё, эй? Не знаю, слышат они? Ушами, может, и не слышат… Но мне так нужно, чтобы услышали…

С новым приступом кашля напряжение этих мыслей и внутренних воплей вылетает из меня наружу и звонко бьется о стены. Иду за чаем на кухню. Мимоходом заглядываю в зеркало: смешная косматая тетка в махровом халате с замотанным горлом. Тоже мне — дракон… Но ведь Дракон!

Вдруг, вспоминаю, что все это уже было, все это я уже однажды переживала и потом даже писала об этом. Вот оно что! И теперь, значит, пошло по новой? Теперь, похоже, начинается новый цикл…

Отыскиваю старый файл про дракона. Писала в 2006-м, а когда это случилось? Гораздо раньше, на Бронной, наверное, как раз лет 12 назад. А может, еще того раньше. И что это было тогда со мной? Да, был внезапный и пока, слава Богу, единственный приступ гипогликемии. Это от нежелания жить. Хорошо, что тогда успела… А что было потом? Несметное множество Твоих чудес и моих восхищений. Пускай и на этот раз будет не хуже… Амэйн!

Слышу, как по пустынным маалотским улицам завывает ветер. В комнате делается почти темно. Сейчас хлынет.

Господи, какое счастье вот так сидеть за ноутбуком и строить себя в этой жизни…

С Новым годом!

(окончание следует)